Пир на току. Короткий интересный рассказ о жизни, о людях, о дружбе и доверии, о всем том, что знакому каждому из нас. Рекомендуем!
Пир на току. Короткий интересный рассказ
Емеля Гужко, поджарый говорун, жаловался на току грузчикам:
— Что в тех институтах, идри его навыворот, только думают? Понаучуют всяких девок, и приходится с ними считаться. Ни поговорить, ни выматериться.
Кудрявый секретарь сельского совета Трофим Канивец, которого в страду оторвали от бумаг, поучительно заметил:
— Положим, без матерщины прожить можно. Вон женщины же не матерятся…
— Так то ж бабы, — скорчил потрескавшиеся губы Емеля. — А в нашем мужском деле без этого трудно.
Придешь утром к трактору, сразу же тебя обступают со всех сторон — тому дай, этому дай, того достань. А где возьмешь? Из носа же не высякаеш… Пошлешь их всех к такой-то матери, и как-то словно легче станет. А ребята дадут тебе сдачи, то и сами взбодрятся. — Он попыхтел сигаретой, вывалил густое облако дыма. — В нашем деле без этого низзя.
Парни дружно заржали, Данил аж по полу качался, Емеля обходил это пакостное «низзя», как турок сало. И если оно таки вылетало из его рта, все знали, что бригадир тракторной бригады чем-то очень озабочен. «Низзя» — это его уличное прозвище, и Емеля уже не одну бутылку самогона ставил, чтобы его так не дразнили. На этом латалось немало любителей заправиться на халяву.
— Чего ржете? — выругался Емеля. — Однако теперь самогона не сыскать. А говорил я это к чему? Пришла сегодня ко мне агрономша и говорит:
«Вы думаете что-нибудь, когда трактора на пашню пускаете?» — «А что?» — спрашиваю. «А то, — она мне, — что вон ваш Федя посреди борозды «караул» кричит. Трактор остановился». — «Э-э, барышня, — объясняю ей, — тут не мысли нужны, а запчасти». — «Ты смотри, — притворяется ангелом, — а я думала, что к трактору, кроме запчастей, еще и голова не помешает». Ну меня и заело. «Много таких мудрых здесь шляется, — отвечаю агрономше, — и только за весь их ум копейки жалко». Ну, а потом сорвался язык с цепи, и я, значит, закрутил ей несколько обечаек. Она поначалу покраснела, а потом опомнилась и говорит: «Материться можно и ворона научить. А трактор заправлять ворон не сможет. А вам надо уметь. Везите Феде горючее. Механизаторы мне!» Я чуть не провалился от стыда, а она смеется глазами и говорит: «Как будете материться, то пожалуюсь, что поле засоряете. От матюков же сорняк растет».
— Ну это уже она заливает! — воскликнул Трофим.
— Я тоже говорил ей такое, — продолжал свое Омелько. — А она шумит, что об этом и в книжке написано.
— А может, и правда, — отозвался ленивый на слова здоровяк Данил. — Мне отец тоже говорили, что земля любит все чистое — и зерно, и слово, и совесть.
— Может, к ней надо и руки мылом мыть? — прыснул Трофим.
— Для чего? — искренне удивился Данил. — Разве это грязные руки, если в них земля въелась?
— Руки надо мыть до еды. Гигиенично. — Трофим вставил ученое слово.
— А бедовая же девка и на язык острая, — восхищался Емеля. — Чтобы скинуть вот лет пятнадцать, отдал бы жену соседу и к агрономше подсыпался бы. Но низзя, — вздохнул мужчина, и снова рухнул на него мешок хохота парней. Все село знало, что бригадир любил свою Елену безумно и неистово. Когда-то посмел ее ударить, она забрала рыженьких близнецов и бросилась к матери. Он умолял ее вернуться, стал на колени, но тщетно. Тогда Емеля лег под воротами и сказал, что не встанет и макового зернышка в рот не возьмет, пока Елена не простит ему.
— А не простишь, то умру. Только перед смертью себе кулак отрублю.
Он лежал бревном у ворот два дня и две ночи, — хорошо, что лето было, — а третьего дня линул дождь. Смиловалась тогда Елена и забрала его в дом.
— Ой, скажу тетке, — давился хохотом Трофим, — придется вам отрубить язык.
— Ну, она не такая дура, как ты, и понимает, где шутка, а где к делу, — нахмурился бригадир. — А на твоем месте я бы гав не ловил. Такую девку, как агрономша, не встретишь, хоть три дня пешком шмаляй.
— Что это вы, дядя, меня здесь сватаете? — всполошил тихий разговор грудной девичий голос. — Еще подумают, будто я вас наняла. — Она стояла перед ребятами и играла карими глазами. Губы сияли улыбкой, а нос задорно торчал вверх.
— И это я не о тебе, — огрызнулся Емеля. — Какая из тебя красотка, когда ты стриженая?
Капризность сразу как ветром сдуло, и на ее розовом лице уже нарисовалась другая проблема:
— Пойдет еще машина в деревню?
— Ждем. Здесь разве на одну ходку осталось, — сказал Данил.
Все почувствовали себя неловко и молчали. Солнце из-за горизонта прощально махало красной косынкой, и девушка упивалась этем прощанием. Она устало присела на ручной каламашкеі и загрустила под перекрестным огнем юношеских зрачков.
— А в какой это книжке написано, что от мата сорняки растут? — нарушил молчание Данил. Девушка вскинула бровь на Емелю. «Ич, старый врун, а говорил — не про меня болтал», — торжествовал ее взгляд.
— Забыла, как называется. Очень давно читала. — Она снова была веселая и оживленная, и никто не поверил бы, что девушка вообще грустила когда-нибудь. — А чего вы, ребята, приуныли? Не обедали, может? Так у меня целый узелок лакомств всяких. — Она вспорхнула со своего насеста, молниеносно разослала газету и пригласила. — Кто не боится, что приворожу, ешьте! Только чтобы потом называли меня Тамарой, а не агрономшею. Хорошо?
Они отщипывали от куска мелкие кусочки, бросали их во рты и благодарили ее глазами не за еду, а за искренность.
В небе уже прорастали первые звезды, а в душах сквозь корку настороженности пробивались первые побеги доверия. А зловредные сверчки подсмотрели и растрещали о том по всему полю, а кузнечики не поверили им и спросонья выпрыгивали на гумно, чтобы воочию убедиться в этом.
Когда долгожданная машина нащупала своими длинными ресницами мутный ток, пир уже закончился, и Емеля Гужко подавал на десерт что-то очень легкое и приятное, потому что все наперегонки предъявляли ему паспорта искренности — улыбки.
Василий Симоненко
Перевод с украинского Алполина
Загрузка ...